Ужасы московского метро глазами иностранки

Старуха была настолько сгорблена, что поневоле упиралась подбородком в грудь. Закутанная в несколько рваных свитеров, надетых один поверх другого, она кротко стояла у выложенной кафелем стены, протянув руку к проходящим. В Москве, глубоко под землей в переходах метро, повсюду можно видеть престарелых россиян, которые просят милостыню. И все же, глядя на нее, я почувствовала, как сердце кольнула печаль.

И тут мимо нее пробежали четверо подростков устрашающего вида, одетых в потрепанные кожаные куртки. Они пошептались, вернулись и окружили старуху.

Я запаниковала. У меня сердце ушло в пятки. Но затем я осознала, что происходит у меня на глазах. Эти парни, передвигающиеся развинченной походкой, воняющие табаком и пивом, торопливо рылись в карманах и отдавали старухе всю свою мелочь.

Семь месяцев назад я переехала в Москву и с тех пор хорошо узнала суровую реальность российского общества благодаря тому, что ежедневно езжу на метро в офис и на занятия по русскому языку. Эта обширная сеть туннелей и рельсов, кажется, позволяет заглянуть прямо в душу Москвы. Метро – это поблекшая роскошь и беспросветный цинизм, дебоши и крайняя нищета, еле сдерживаемая жестокость и моменты доброты.

Это место воздействует мощно, и иногда у меня просто не хватает сил на то, чтобы с ним соприкасаться. Я буквально заставляю себя спуститься на станцию и всю дорогу смотрю на свои ботинки, опасаясь отвести взгляд в сторону – мало ли что я увижу...

Но в этих залах есть нечто, рассказывающее историю самой России; это памятник эпохе коммунистического режима, когда подземные дворцы со сверкающими люстрами, украшенные мозаиками, фресками и скульптурами сталинских времен, возводились для рядовых пассажиров.

Теперь интерьеры облезли, в метро стало слишком тесно; в люстрах перегорают лампочки, в залах кошмарная толчея, тела наталкиваются друг на друга, все вспотевшие, растрепанные. На поверхности живет в своем безумном темпе неистовая Москва, беззаконная и сумасшедшая, холодная и богатая. Внизу сквозь мрак летят грохочущие поезда; упустишь один – вслед за ним придет следующий.

В метро вы найдете людей, которые еле сводят концы с концами в тени нефтяных богатств, а также тех, кто уже свалился на дно общества. Это убежище бродячих собак и влюбленных по уши подростков, бездомных алкоголиков и раненых ветеранов, туристов и смертельно усталых пассажиров, едущих на работу или с работы.

Как-то рано утром меня поразил бродячий пес. Он растерянно ковылял на трех ногах, заблудившись среди турникетов. Одна из передних лап безжизненно свисала. Казалось, она переломана надвое, с нее капала кровь – похоже, ее кто-то раздавил. Пес в отчаянии озирался по сторонам, словно искал помощи.

Станцию заполоняли сотни пассажиров, но никто не останавливался ради собаки. Какой-то старик на миг наклонился к псу и тут же поспешил дальше. Я была с другой стороны турникета, искала в кармане проездной. Когда я снова подняла глаза, пес куда-то подевался – исчез в лесу ног.

Я огляделась по сторонам, но его нигде не было видно. Я смотрела на бесконечные ряды студентов, рабочих, пенсионеров – безликую толпу, бесстрастную, с каменными лицами.

Где-то в этом обширном здании советского времени страдало живое существо, но мне его никогда не отыскать. А если и отыщу, то что с того? Пес был слишком велик, чтобы тащить его на руках. Я не знала, как отыскать ветеринара. Я прожила в Москве всего несколько месяцев и еле могла два слова связать по-русски.

Мне пришлось занять свое место в очереди, а очередь движется только в одном направлении. Если ты медлишь, тебя толкают в спину. Остается лишь покрепче прижать к груди сумку и двигаться вперед.

Весь день я думала о псе. Я рассказала о нем моей преподавательнице русского, а она одарила меня недоумевающим взглядом из-под накрашенных ресниц. На ее веках мерцали блестки. "Но ведь у людей, которых вы видите в метро, ужасные проблемы", – упрекнула она меня.

"Я знаю", – сказала я. Она была права, но я не могла унять своих чувств. Я сконфузилась.

И все-таки по дороге домой я искала глазами пса. Но я его не увидела. Я вернулась в свою квартиру, шагая медленно, пытаясь забыть его раздавленную лапу и то, как он окидывал безразличных пассажиров страдающим, полным надежды взглядом. Мысли о псе не выходили у меня из головы. Дойдя до дома, я села на диван и разрыдалась.

Когда я только приехала в Москву, летняя жара и давка в метро едва не сделали меня трезвенницей. Я не могла вынести зловония, распространяемого в вагонах пьяными: водка испарялась из их тел вместе с потом, их мокрая кожа липла к моей, как полиэтиленовая пленка. Под ногами со звоном катались пустые пивные бутылки.

Но тут же я видела, как молодые люди галантно вскакивают на ноги, уступая места старушкам, или как россияне утыкаются в книгу, покуда поезд с ревом несется по туннелю, и решала, что здесь не так уж ужасно.

Но меня продолжали ужасать холодные лица всех этих незнакомых людей, картины тревоги и невзгод, озаренные зеленоватым светом массивных флуоресцентных светильников, настолько готичные, что они почти прекрасны.

"Когда спускаешься по эскалатору и смотришь на все эти лица, когда тебя накрывает волна всей этой тоски, всей этой тревоги... это просто невероятно, – говорит кое-кто из моих российских коллег. – Ты как сельдь в бочке среди чужих стрессов".

Поначалу я чувствовала острейший дискомфорт. Во мне просыпались мысли о лагерях смерти и чистках, очередях за хлебом и крахе банков. Как-то я пожаловалась своей преподавательнице русского: "Я нигде в мире не видала, чтобы люди были так мрачны. На дорогу из дома сюда я трачу час, и за это время я не видела ни одного улыбающегося человека. Ни одного!"

"А что, в других странах люди все время ходят и улыбаются?" – недоверчиво сказала она.

"Вообще-то да", – сказала я.

"В Ираке? В Ираке улыбаются?" – она твердо решила сбить меня, докопаться до истины.

"Да, – сказала я. – Иракцы много улыбаются".

"Это, – сказала она, презрительно искривив губы, – очень странно".

Как-то я ехала в университет на занятия по русскому. Это было в субботу, около полудня, и город просыпался от сна, меж тем как с неба летели первые ранние снежинки. В вагоне метро было почти пусто.

Я сидела и смотрела на девушку, которая сидела напротив. Должно быть, она прогуляла всю ночь. Ее растрепанные волосы сохраняли следы укладки. Хрупкая на вид, хорошо одетая, в дорогих сапогах, с дорогой сумкой. Голова у нее клонилась, точно она была одурманена героином. Густо накрашенные глаза были закрыты. Она уронила голову на грудь.

Потом скатилась на пол и от толчка ненадолго очнулась – только для того, чтобы опять сесть на скамью и вновь погрузиться в сон. Тучная молодая мать, сидевшая рядом с ней, подхватила сына и, укоризненно поджав губы, пересела на другую скамью.

Девушка снова свалилась на пол, на сей раз прямо на ноги старику, сидевшему рядом. Он раздраженно высвободил ступню. Девушка снова заняла свое место на скамье.

К этому моменту весь вагон смотрел на девушку, но как-то бесстрастно. Двое мужчин зловещего вида пожирали ее глазами, словно хищники. Я забеспокоилась за нее. Из поезда метро ее мог уволочь любой, увести с собой, сделать с ней все что угодно. Кто ее тут бросил? Сколько она уже носится по туннелям, дожидаясь, пока протрезвеет? Я снова покосилась на мужчин. Они перешептывались, посмеиваясь, оглядывая ее обмякшее тело.

Тут поезд подъехал к моей станции. Я встала и вышла. В конечном итоге я была лишь еще одним лицом в этой толпе: тоже глянула и пошла своей дорогой.

Меган К. Стэк, "Лос-Анджелес Таймс"
http://www.inopressa.ru/